Ограничения средневековой науки
Хотя вклад средневекового христианства в науку был, быть может, несправедливо забыт в прошлом, опасность сегодня состоит скорее в преувеличении его значения до такой степени, что это мешает нам разобраться в истории науки вообще. Примечателен тот факт, что как живая традиция этот вклад был плодотворным только в XII и XIII веках, и уже к началу XV века на его место приходит темный педантизм, который оправдывает и объясняет презрение ученых эпохи Возрождения к готскому варварству. Этот факт в сочетании с практическим тождеством предметов и методов схоластики и мусульманской науки приводит к выводу, что средневековая наука в целом должна рассматриваться скорее как конец, чем как начало интеллектуального движения. Она явилась конечной стадией византнйско - сирийско - мусульманского приспособления эллинистической науки к условиям феодального общества. Она возникла как следствие падения старой классической экономики и должна была, в свою очередь, прийти в упадок и исчезнуть с падением сменившей ее феодальной экономики.
Несправедливо ожидать от такой науки большего, чем от нее требовалось в ее время. В равной мере как для христиан, так и для мусульман естествознание сыграло свою роль, правда не очень значительную, в разрешении великой задачи оправдания господствующего во вселенной божественного порядка, главные черты которого были даны откровением и поддержаны разумом, тс есть абстрактной логикой и философией. Роберт Гроссетест, средневековый схоласт, обладавший, вероятно, самым блестящим умом и имевший наибольшее влияние на развитие средневековой науки, рассматривал эту науку, по существу, как средство для иллюстрации теологических ислип. Изучение света и проверка рефракции линз опытным путем были предприняты им потому, что он представлял себе свет как аналог божественного освещения.
Те же, кто в период средневековья думал иначе — а таких было мало, — или преследовались за ересь, или, в лучшем случае, игнорировались. Здесь снова ученик Гроссетеста, Роджер Бэкон, верный голос своего времени, призывавший науку служить человечеству и предсказывавший завоевание природы путем ее познания, показывает нгм, как далеко мы ушли от средневековых взглядов. Хотя он и предсказывал появление моторных судов, автомобилей, аэропланов и алхимической науки, «которая учит, как открывать вещи, способные продлить человеческую жизнь», его интерес к науке был в основном теологическим. Для него научное знание — это лишь часть, наряду с откровением, совокупной мудрости, которую следует созерцать, ощущать и использовать на службу богу.
Первоочередной потребностью было обосновать истины христианства как указывающие подлинную цель человеческого существования на земле. Никакое мирское познание не шло ни в какое сравнение с познанием плана спасения, ключи от которого держала церковь с ее таинствами и традициями. Именно такие соображения побуждали средневековую мысль направить всякое знание и опыт на построение одной величественной мировой картины, содержащей в основном все, что было важно знать человеку. Эта энциклопедическая тенденция достигла своей вершины в средние века и притом не только в законченной логической схеме «Суммы» Фомы Аквииского, но и в других работах, содержащих более общие сведения, таких, как работы Бартоломео Англичанина (ок. 1230 — 1240) и Винцента де Бове (ум. ок. 1260), чье «Speculum Majus» («Большое зеркало») не имело себе равных по объему до французской «Энциклопедии» XVIII века.